В любом учебнике по философии нам назовут имена экзистенциальных философов, изложат их идеи. Но мы нуждаемся не в очередной лекции по истории философии, а в чём-то другом. Сегодня, когда возникла мода на так называемую философскую практику, выяснилось, что экзистенциальная философия как раз и даёт основания для особого рода практики. И практика эта, возникшая уже достаточно давно, называется экзистенциальной терапией. А всякая практика для того, чтобы быть успешной, нуждается в хорошей теории.

Но разве, спросят, нам недостаточно теоретического наследия отцов-основателей экзистенциальной философии? Стоит задаться этим вопросом, как сразу обнаруживается ряд проблем. Во-первых, нет единства во взглядах философов – скорее, можно сказать, есть целый ряд экзистенциальных философий. И объединяет их скорее своего рода экзистенциальная установка, обнаруживающая субъекта бытия, в жизни которого неизбежно возникают экзистенциальные проблемы. Во-вторых, сами экзистенциальные терапевты, как правило, не философы, и не слишком четко осознают философские основания своей практики. Погружаясь в чисто психологические проблемы, они порой не видят мировоззренческих, экзистенциально-философских корней человеческих проблем. В-третьих, если они и опираются на работы экзистенциальных мыслителей, то лишь на самых известных, Сартра или Хайдеггера, – да ещё достаточно субъективно истолкованных. Остаются невостребованными работы таких глубоких мыслителей, как Карл Ясперс и Габриэль Марсель.

Ну а самое главное – то, что мы называем экзистенциальной философией, сложилось в исторических обстоятельствах кризиса модерна – сейчас же мы в ситуации постмодерна. Не изменила ли наша эпоха сам характер переживания экзистенциальных проблем, не вытесняет ли она эти проблемы на периферию сознания, как сегодня работают классические идеи экзистенциальных философов и в качестве объяснительных принципов, и на практике? Эти вопросы нуждаются в осмыслении. Новые времена, возможно, требуют и новых акцентов в интерпретации наследия. Однако по пальцам можно пересчитать философов и психологов, для которых экзистенциальная мысль – не факт истории философии, а нечто крайне актуальное и необходимое сегодня.

Экзистенциальная философия признала, что человека нельзя постичь исключительно рационально – тем самым ограничив притязания науки. В человеке есть другая, принципиально недоступная рациональному мышлению, сторона – Ясперс навал её экзистенцией. И вот все, кому не лень, восклицают «экзистенция!», полагая, что говорят о чём-то само собой разумеющемся. Хотя речь идёт о чём-то принципиально неопределимом, не укладываемом в прокрустово ложе рациональных понятий, – и доступном скорее метафорическому и символическому истолкованию.

Экзистенциальный терапевт призван исцелить больного. Исцелить – значит сделать целым. Выходит, он – не целый? Болезнь – и есть утрата целостности. Человек расколот. Расколот на две стороны, которые не совмещаются. Одна – внешняя, предъявляемая окружающим, социуму. Другая же – хочется сказать, внутренняя, но ведь она и внутри самого человека часто лишь смутно ощущается, не осознаётся. Она «невидима», как дереву невидима земля в её глубине, из которой оно корнями пьёт соки. Без этой невидимой глубины – нет подлинной жизни, нет живого человека, а есть рассудочно и механически мыслящее и действующее социальное существо. Её, эту глубинную жизнь, и назвали экзистенцией. В человеке есть видимое всем социальное, и таинственное, и скрытое в глубинах экзистенциальное. И между ними возможен конфликт.

В этой небольшой статье невозможно говорить обо всех аспектах проблемы экзистенциального и социального. Попробуем

начать с самого общего. А самое общее – это общество, в котором мы живём, общество, изучаемое преимущественно социологически. Нужен бы какой-то более универсальный взгляд на общество и человека, включающий в себя и культурологию, и философскую антропологию, и, разумеется, экзистенциальный подход, как методологическую основу понимания человека в мире. К сожалению, в нашем сознании все ещё преобладают некие устойчивые предрассудки, «идеологемы», и главный из них я бы назвал грехом социентризма. Господствовавшая в вульгаризированном виде марксистская идеология была всего лишь одним из моментов того понимания человека, которое агрессивно противопоставлялось религиозной и философской метафизике. Редуцирование всего богатства человеческого бытия к социальному. Социоцентризм – когда центром всего является социум, а не человеческая личность, а человек, разумеется, является всего лишь подчинённым элементом системы. Его дело – быть на своём месте, исправно исполнять свои функции. Человек – винтик. Может показаться, что мы от этого понимания человека ушли далеко. Так ли далеко?

Социоцентризм – взгляд на человека извне, с точки зрения социума. Важно, не каков он на самом деле, не что у него «внутри», а как он выглядит, насколько эффективно исполняет возложенные на него социальные функции. Такой взгляд неизбежно является объективирующим. То есть превращающим человека в объект, в социальную вещь. В социологии давно бытует термин «овещнение». Когда мы являемся друг для друга вещами, экзистенциальное (подлинно человеческое) общение невозможно. И если уж продолжать разговор на языке социологии, то следует повторить давно известные вещи: в рыночном обществе человек превращается в товар, и чтобы его «купили», ему следует иметь наилучший товарный вид. Иными словами: человек не только не противится объективации со стороны социума, но сам активно идёт навстречу социальным ожиданиям, сам конструирует приемлемый имидж, вживается в социальную роль, с которой себя и идентифицирует, и т.п. Гипертрофированное внешнее кажется последней реальностью, и вытесняет внутреннее, экзистенциальное. Термин «вытеснение» – из словаря психоаналитиков. Так вот, вытесняется, запихивается в дальний угол,становится неосознаваемым – человеческое в человеке, его экзистенция, его возможность быть иным, подлинным.

Выходит, экзистенциальный терапевт встречается не только с личными проблемами клиента. Прежде всего, он встречается с мощным заслоном, препятствующим даже осознанию экзистенциальных проблем, с силой социального предрассудка, с принципиальной трудностью для клиента выйти за пределы социального горизонта и посмотреть на себя иными, свободными, как бы общечеловеческими глазами, «духовными очами».

Человек, который и сам к себе относится как вещи, потому что таким он видится глазами социума, человек, осознающий себя «товаром», который нужно повыгоднее продать – выражение предельно неуважительного отношения к человеку. И случайна ли попытка иных терапевтов найти мировоззренческие основания для иного, так сказать, предельно уважительного взгляда на человека? Такого рода мировоззренческие основания они обнаруживают в христианстве, где человек есть создание Божие, Тайна, где в нём присутствуют душа и дух (тогда как в светской, научной психологии – ничто душе и духу не соответствует).

«Высокий» и «низкий» взгляд на человека… Я полагаю, что вся экзистенциальная терапия, в конечном счёте, сводится к «возвышению человека». Ибо он унижен и оскорблён не просто некими конкретными обстоятельствами, а, так сказать, изначально его низвели к вещи, с ним, как с субъектом, потенциальной личностью, не считаются, его уже в процессе воспитания и социализации выделывают как «продукт», обладающий нужными качествами, его свободную экзистенцию подавляют. Можно сказать, что перед нами социальная патология, которая, будучи спроецирована на людей, переживается как хроническое неуважение, даже хроническая нелюбовь.

Причиной «низкого», неуважительного взгляда на человека является господство инструментально-технического рассудка, узко понятая рациональность (как «целерациональность»). Тут и хочется вспомнить Канта:  «... поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству» (Э.Кант, 1965, с. 270). Иными словами – отношению к человеку как к вещи противостоит отношение к человеку как к Лицу, обладающему всей полнотой, даже абсолютностью человеческого достоинства. И если мы говорим о человеческом бытии, то Бытие – возможно только в уважительном дискурсе. Оно не есть вещь, оно есть возможность, которая иногда сбывается – если мы ведём себя так, чтобы позволить ему сбыться. То есть и сами становимся такими, какими можем быть. А не остаёмся такими, какими нас «сделали», изготовили почти фабричным способом.

Гипертрофия рассудочного начала в нашем сознании. И убывание экзистенциального. Всё больше рассуждаем, говорим. Всё меньше чувствуем, тем паче – всё меньше прислушиваемся к тому, что происходит в нас. К тихому голосу совести. К тревожному молчанию. К шёпоту корчащегося от боли «внутреннего человека», который ещё что-то пытается нам сказать в отчаянной надежде, что мы его услышим. Не услышим! У нас ведь так много дел! У нас и времени нет на себя! Мы деловые люди, мы одержимы импульсами ко всякому роду деятельности. Кое-кто, разумеется, смутно осознаёт, что вся эта деятельность есть своего рода защитная реакция, бегство от себя и от подлинной реальности в иллюзорный мир, в котором угасают все экзистенциальные вопросы о подлинности и смысле жизни. Но в условиях всё более ослабляющегося контакта с реальностью (не только с внутренней, но даже и внешней)  рассудок с его комбинаторикой успешно создаёт свою удобную картинку, оправдывающую нас.

Итак, выявляется, что на пути к истине человеческого бытия стоит враг ещё более мощный, чем социальные предрассудки, ползучая идеология обыденности. И этот враг – наш собственный рассудок, «великий комбинатор» и конструктор, всегда находящий лживые оправдания, насильственно упрощающий картинку, на которой мы выглядим «не хуже других». Как будто мы забыли слова одного из персонажей Достоевского, что ум – подлец. Верить ли громкому и уверенному голосу бессовестного рассудка или тихому голосу нравственного чувства? Тут как раз и открывается поле экзистенциального выбора. И заодно становится ясно, что экзистенциальные проблемы – невозможно отделить от этики.Сейчас появляется мода на так называемое философское консультирование. Но чем же поможет поднаторевший в ловкости бессовестного рассудка философ, своего рода софист? Тут, на деле, должна идти серьёзная мировоззренческая работа, оспаривающая ложные мировоззренческие установки, тут первенство должно быть отдано не логическому, а этическому.

Выявляя некое противоречие между экзистенциальным и социальным, я лишь констатирую, что человеческое в человеке не укладывается целиком в социальные формы, тем паче в превращённые формы уродливо одностороннего сегодняшнего рыночного социума. Мы живём в социуме, но наша жизнь не принадлежит целиком данному социуму. Ему принадлежат результаты труда, наши функции. Наша внутренняя жизнь – наша! Она как бы независима от социума. Это нечто индивидуальное – что хочет иметь смысл, а смысл всегда разделён с кем-то, общий смысл. Это внутреннее бытие – которое становится осознанным личностным бытием. Человек же, как жертва гиперсоциализации, лишается внутренней автономии и даже развитого внутреннего измерения.

В социуме господствуют правила «обмена», желательно эквивалентного. А в бытии – другие законы, в некотором роде законы идеальной человечности. Сопричастности, любви, глубинного экзистенциального общения, творческой и даже жертвенной самоотдачи. Можно назвать это экзистенциальным резонансом. Как ответ всему, что в бытии с тобой встречается. А экзистенция – то в нас, что способно отзываться. Ответ одной жизни – другим жизням. Можно считать это одним из рабочих определений экзистенции. То, что способно не просто реагировать чувством удовольствия или неудовольствия, а откликаться, вступать в контакт, объединять нас. Отсюда понятно принципиальное требование открытости как условия возможности экзистенциального отклика и контакта с бытием.

Под бытием здесь понимается бытие самого человека, и оно – в согласии с тезисом Хайдеггера, не есть готовая наличная вещь, не есть то, что уже дано. Человеческое бытие есть то, что возникает в актах жизни как творчества, и в процессе творчества человек открывает и полагает свою человеческую сущность, и, что ещё важнее, – осуществляет её. Осуществление себя как человека, осуществление человека в себе, наталкивающееся, разумеется, на множество внешних и внутренних препятствий, и есть содержание переживаний высших мигов бытия, когда мы, подобно Фаусту, готовы воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Не ясно ли, что такого рода осознанное осуществление требует соответствующего уровня человеческого развития. Уровня личности – в отличие от уровня социального индивида. Лишь на этом уровне человек не есть просто «атом» социального вещества, элемент системы, а обладает внутренней, духовной свободой. Понятия личности и духовности – неотъемлемы друг от друга. Следует лишь избавиться от иллюзии, что все уже личности, и все духовны. До этого уровня нужно дорасти, и задача эта – трудная. Экзистенция, эго-сознание, личность – три ступени восхождения к человечности. Именно на второй ступени чаще всего и блокируются благие намерения, человек попадает в социальную ловушку с «бесплатным сыром», за который ему придётся дорого заплатить. И так и не поднимется на духовный уровень.

Экзистенция – это жизнь во мне, пока не осознанная в своей целостности, сказывающаяся отдельными импульсами. Она пока ещё стихия, игра. Главное в экзистенции – её отзывчивость, экзистенциальный резонанс с миром, а утрата отзывчивости – разрыв изначальной связи с миром. Прекрасен ребёнок, в котором играет свободная экзистенция. Ребёнок хорош, а взрослый почему-то равнодушен. Если это сделал с ним социум – а он ему подыграл, то это преступление. Хотя сам он будет утверждать, что его личной вины в этом нет.

Конечно, импульсивность играющей экзистенции должна быть обуздана. Так весенний паводок входит в берега, а берега – это форма, очерченные границы. Но тут-то и возникают проблемы. Взросление и социализация в обществе постмодерна носят часто демонстративно-формальный характер. Это формы без действительного содержания. И с минимумом экзистенции. Предъявление ролевых масок, ролевое общение, фиктивные, виртуальные формы жизни… Ко всему этому человек привыкает со всё более раннего возраста.

Перед нами крайне тревожный симптом. Это проявление общего экологического кризиса – только не на уровне природы, а на уровне человеческой жизни. Река как бы усохла, на дне течёт тоненький ручеек. Кризис экзистенции – это кризис самой жизни, как бы уставшей творить саму себя. Это торжество мёртвых форм. И вот я в качестве объяснительной метафоры рисую себе картину леса. Здесь когда росли деревья-великаны, но от них и следа не осталось, лишь изредка встречаются заросшие мхом пни. Зато во множестве встречаются деревца разных пород, то неказистые, кривые, то странные, причудливые. Иные из них почти засохли, лишь на двух-трёх веточках ещё машут зелёные листья. И в кризисе природы и в кризисе человека – виновник один: наш варварски неразумный, агрессивный, враждебный жизни социум.

Признаки общего кризиса жизни слишком очевидны, и сегодня едва ли не вся ещё имеющаяся экзистенциальная энергия уходит в политику. При этом нет понимания, что формальные изменения социума сами по себе ничего не дадут, – необходимо изменение форм и способов жизни внутри социума, высвобождение творческой экзистенции людей. Всё то, что невозможно без изменения самих людей, без их становления личностями, без их стремления к подлинному бытию.

Вот и выходит, что те, кого волнуют судьбы экзистенции в сегодняшнем мире, и стоят ближе всего к самым главным болевым проблемам современности. Это предполагает, что экзистенциальные терапевты меньше всего являются узкими специалистами, и поэтому они должны обладать развитым философским мировоззрением.

Литература

1. Кант Э. Соч. в 6 т., т. 4, ч. 1. М., 1965.

2. Ясперс К. Разум и экзистенция. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2013.